Неточные совпадения
Он решился. Река не захотела
уйти от него — он
уйдет от нее. Место, на котором стоял старый Глупов, опостылело ему. Там не повинуются стихии, там овраги и буераки на каждом шагу преграждают стремительный
бег; там воочию совершаются волшебства, о которых не говорится ни
в регламентах, ни
в сепаратных предписаниях начальства. Надо
бежать!
— Я пожалуюсь? Да ни за что
в свете! Разговоры такие пойдут, что и не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки,
ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай всё!
Беги на край света!
— «Каким таким манером?» — «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и
уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня
в рожу краской, да и
побег, а я за ним.
Он
ушел, и комната налилась тишиной. У стены, на курительном столике горела свеча, освещая портрет Щедрина
в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались брови, да и все, все вещи
в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин чувствовал себя так, как будто он быстро
бежит, а
в нем все плещется, как вода
в сосуде, — плещется и, толкая изнутри, еще больше раскачивает его.
— Надо
бежать,
уходить, — кричал Самгин Туробоеву, крепко прижимаясь к забору, не желая, чтоб Туробоев заметил, как у него дрожат ноги.
В нем отчаянно кричало простое слово: «Зачем? Зачем?», и, заглушая его, он убеждал окружающих...
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она
бежала к нему
в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно
в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно
уйдет из комнаты.
Он
побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она
ушла; он
в деревню — нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко опирается ногой, так колеблется ее стан.
— Два десятка… — задумчиво говорила она, — ужели она их все положит? — И, поставив
в шкаф банку,
побежала в кухню. А Обломов
ушел к себе и стал читать книгу…
— Нет, не я, Татьяна Марковна: они велели мне
уйти в сад, а сами прежде меня
побежали: я хотел догнать, а они…
— Он говорит, что это «попытки гордых умов
уйти в сторону от истины», вот как эти дорожки
бегут в сторону от большой дороги и опять сливаются с ней же…
Дома Версилова не оказалось, и
ушел он действительно чем свет. «Конечно — к маме», — стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее,
в квартире никого не было. Я
побежал к маме и, признаюсь,
в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего вечера не было. С мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться
уходить.
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что
в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве,
в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить
в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом
побежал туда; был уже четвертый час и смеркалось.
В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и
ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Когда мы подходили к его клетке, он поспешно удалялся от нас, метался во все четыре угла, как будто отыскивая еще пятого, чтоб спрятаться; но когда мы
уходили прочь, он
бежал к двери, сердился, поднимал ужасную возню, топал ногами, бил крыльями
в дверь, клевал ее — словом, так и просился, по характеру,
в басни Крылова.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, —
в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и
побежал со своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь
уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир
в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился
в ее губы поцелуем.
Я так
ушел в свои думы, что совершенно забыл, зачем пришел сюда
в этот час сумерек. Вдруг сильный шум послышался сзади меня. Я обернулся и увидел какое-то несуразное и горбатое животное с белыми ногами. Вытянув вперед свою большую голову, оно рысью
бежало по лесу. Я поднял ружье и стал целиться, но кто-то опередил меня. Раздался выстрел, и животное упало, сраженное пулей. Через минуту я увидел Дерсу, спускавшегося по кручам к тому месту, где упал зверь.
— Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит… а теперь
беги скорее
в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, — вот полтинник; но старайся исправить свою душу — от бога не
уйдешь, как от будочника!
Тройка катит селом, стучит по мосту,
ушла за пригорок, тут одна дорога и есть — к нам. Пока мы
бежим навстречу, тройка у подъезда; Михаил Семенович, как лавина, уже скатился с нее, смеется, целуется и морит со смеха,
в то время как Белинский, проклиная даль Покровского, устройство русских телег, русских дорог, еще слезает, расправляя поясницу. А Кетчер уже бранит их...
Теперь он явился из третьего
побега. Через час после объяснения с матушкой, на вопрос ее, куда девался Сатир, доложили, что он
в свою каморку
ушел.
И сама
побежала с ним. Любовник
в это время
ушел, а сосед всю эту историю видел и рассказал ее
в селе, а там односельчане привезли
в Москву и дразнили несчастного до старости… Иногда даже плакал старик.
По субботам, когда дед, перепоров детей, нагрешивших за неделю,
уходил ко всенощной,
в кухне начиналась неописуемо забавная жизнь: Цыганок доставал из-за печи черных тараканов, быстро делал нитяную упряжь, вырезывал из бумаги сани, и по желтому, чисто выскобленному столу разъезжала четверка вороных, а Иван, направляя их
бег тонкой лучиной, возбужденно визжал...
Бегом он снес меня
в каюту, сунул на узлы и
ушел, грозя пальцем...
Если сегодня не удалось
уйти из тюрьмы через открытые ворота, то завтра можно будет
бежать из тайги, когда выйдут на работу 20–30 человек под надзором одного солдата; кто не
бежал из тайги, тот подождет месяц-другой, когда отдадут к какому-нибудь чиновнику
в прислуги или к поселенцу
в работники.
Когда вся энергия и изобретательность тюремщика изо дня
в день
уходит только на то, чтобы поставить арестанта
в такие сложные физические условия, которые сделали бы невозможным
побег, то тут уже не до исправления, и может быть разговор только о превращении арестанта
в зверя, а тюрьмы —
в зверинец.
Только
в позднюю осень позволяет он собаке делать над собой стойку, вероятно оттого, что бывает необычайно жирен и утомляется от скорого и многого беганья, во всякое же другое время он, так же как болотная курица и луговой коростель,
бежит, не останавливаясь, и нередко
уходит в такие места, что собака отыскать и поднять его не может.
Иногда ручей
бежит по открытому месту, по песку и мелкой гальке, извиваясь по ровному лугу или долочку. Он уже не так чист и прозрачен — ветер наносит пыль и всякий сор на его поверхность; не так и холоден — солнечные лучи прогревают сквозь его мелкую воду. Но случается, что такой ручей поникает, то есть
уходит в землю, и, пробежав полверсты или версту, иногда гораздо более, появляется снова на поверхность, и струя его, процеженная и охлажденная землей, катится опять, хотя и ненадолго, чистою и холодною.
После этого она
бежала с Рогожиным; потом вы жили с ней
в деревне какой-то или
в городе, и она от вас
ушла к кому-то.
Дело
в том, что любимая дочь Федосья
бежала из дому, как это сделала
в свое время Татьяна, — с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья
ушла в раскольничью семью сводом.
В сущности, бабы были правы, потому что у Прокопия с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась
в голову мысль о том, как бы
уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем, что мужики
бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились
в кабаке Ермошки.
— Да, тебе-то хорошо, — корила Наташка, надувая губы. — А здесь-то каково: баушка Устинья ворчит, тетка Марья ворчит… Все меня чужим хлебом попрекают. Я и то уж
бежать думала…
Уйду в город да
в горничные наймусь. Мне пятнадцатый год
в спажинки пойдет.
Когда Кожин
ушел в избу за второй бутылкой, Мыльников не утерпел и
побежал посмотреть, что делается
в подклети, устроенной под задней избой.
— Дети начали стыдиться родителей, говорю! — повторил он и шумно вздохнул. — Тебя Павел не постыдится никогда. А я вот стыжусь отца. И
в дом этот его… не пойду я больше. Нет у меня отца… и дома нет! Отдали меня под надзор полиции, а то я
ушел бы
в Сибирь… Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы
побеги им…
— Займитесь им, отвезите к нам! Вот платок, завяжите лицо!.. — быстро говорила Софья и, вложив руку парня
в руку матери,
побежала прочь, говоря: — Скорее
уходите, арестуют!..
— Кабы не увидал я тебя — хоть назад
в тюрьму иди! Никого
в городе не знаю, а
в слободу идти — сейчас же схватят. Хожу и думаю — дурак! Зачем
ушел? Вдруг вижу — Ниловна
бежит! Я за тобой…
Тут я узнал, что должен он быть сюда через шесть недель и что к этому времени Мавра Кузьмовна и людей таких должна приискать, чтобы грамотны были… Верьте
бегу, ваше высокоблагородие, что, когда они
ушли, я
в силу великую отдохнуть даже мог. Прибежал домой и
в ту ж минуту послал секретно за Михеичем; привели мне его, что называется, мертвецки.
Мысль
бежать в Москву неотступно представлялась его уму.
Бежать теперь же, не возвращаясь домой, — кстати, у него
в кармане лежала зелененькая бумажка.
В Москве он найдет место; только вот с паспортом как быть? Тайком его не получишь, а узнают отец с матерью — не пустят. Разве без паспорта
уйти?
— Ну, скидавай, — говорит, — их скорее и давай их мне, я тебе отпускной вид напишу, и
уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть что туда от нас бродяг
бежит.
И
бегут осчастливленные докторским разрешением"знатные иностранцы"обменивать вещества. Сначала обменивают около курзала, надеясь обмануть время и принюхиваясь к запаху жженого цикория, который так и валит из всех кухонь. Но потом, видя, что время все-таки продолжает идти черепашьим шагом (требуется, по малой мере, час на обмен веществ),
уходит в подгородние ресторанчики, за полчаса или за сорок минут ходьбы от кургауза.
— Знаю я эту святую любовь:
в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и
побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не
уйдешь, а дело
уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
Александр сидел как будто
в забытьи и все смотрел себе на колени. Наконец поднял голову, осмотрелся — никого нет. Он перевел дух, посмотрел на часы — четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул рукой
в ту сторону, куда
ушел дядя, и тихонько, на цыпочках, оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель
в руки, опрометью бросился
бежать с лестницы и уехал к Тафаевой.
— Вы, может быть. Вы бы уж лучше молчали, Липутин, вы только так говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят
в минуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который
в последнюю минуту
побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа, что вас уже теперь ни за какой донос не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того, не
уйдете и от другого меча. А другой меч повострее правительственного.
Все видели, как Лиза вскочила с дивана, только лишь повернулся Николай Всеволодович
уходить, и явно сделала движение
бежать за ним, но опомнилась и не
побежала, а тихо вышла, тоже не сказав никому ни слова и ни на кого не взглянув, разумеется
в сопровождении бросившегося за нею Маврикия Николаевича…
— Егор Егорыч нездоровы, —
бегу в аптеку! — доложил Антип Ильич и проворно
ушел.
— Но куда ж мне, наконец,
бежать от самого себя? — воскликнул Аггей Никитич с ожесточением. — Служить я тут не могу и жить
в здешнем городе тоже; куда ж
уйду и где спрячусь?
— Нельзя. По крайней мере, я не
уйду, да и тебя не пущу. Помилуй, ведь это все равно, что десять лет школьные тетрадки зубрить, да вдруг перед самым выпускным экзаменом
бежать! Нельзя это. Я хочу по всем предметам пять с крестом получить: и двоеженство устрою, и подлог совершу, и жида окрещу. И тогда уверенными стопами пойду
в квартал и скажу: господа будочники! Надеюсь, что теперь даже прозорливейший из вас никаких политических неблагонадежностей за мной не увидит!
Извозчик, хлестнув лошадь, поехал прочь, а дворник впрягся
в ноги девицы и, пятясь задом, поволок ее на тротуар, как мертвую. Я обезумел,
побежал и, на мое счастье, на
бегу, сам бросил или нечаянно уронил саженный ватерпас, что спасло дворника и меня от крупной неприятности. Ударив его с разбегу, я опрокинул дворника, вскочил на крыльцо, отчаянно задергал ручку звонка; выбежали какие-то дикие люди, я не мог ничего объяснить им и
ушел, подняв ватерпас.
Владя
побежал, и слышно было, как песок шуршит под его ногами. Вершина осторожно и быстро посмотрела
в бок на Передонова сквозь непрерывно испускаемый ею дым. Передонов сидел молча, глядел прямо перед собою затуманенным взором и жевал карамельку. Ему было приятно, что те
ушли, — а то, пожалуй, опять бы засмеялись. Хотя он и узнал наверное, что смеялись не над ним, но
в нем осталась досада, — так после прикосновения жгучей крапивы долго остается и возрастает боль, хотя уже крапива и далече.
Влас (Калерии.)
Уйдите, вам вредно…
уйдите, голубчик! (Идет к соснам.
Бегут: Суслов, Двоеточие
в одном жилете и пальто, накинутом сверху, без шляпы; потом Замыслов и Юлия Филипповна, Дудаков, растрепанный, раздраженный, Ольга Алексеевна, робкая, растерянная.)
Орлов после порки благополучно
бежал в Астрахань — иногда работал на рыбных ватагах, иногда вольной жизнью жил. То денег полные карманы, то опять догола пропьется. Кем он не был за это время: и навожчиком, и резальщиком, и засольщиком, и
уходил в море… А потом запил и спутался с разбойным людом…
На нарах, кроме двух моих старых товарищей, не отправленных
в училище, явились еще три юнкера, и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я думал об отце, и вместе с тем засела мысль о
побеге за границу
в качестве матроса и мечталось даже о приключениях Робинзона.
В конце концов я решил
уйти со службы и «податься»
в Астрахань.
Актер(быстро слезает с печи, подходит к столу, дрожащей рукой наливает водки, пьет и — почти
бежит —
в сени).
Ушел!